Плюшкин против Альцгеймера в новом романе Евгения Чижова
Москвич Евгений Чижов пишет романы, которые принято именовать «умными»: и действительно, выпускник юрфака МГУ, интеллектуал и фантазер в своих творениях явно не очень рассчитывает на массовую аудиторию. Тем больше его успех в кругах интеллигентских, и новая книга писателя уже вызвала восторги у «продвинутой» публики. Впрочем, критик Лидия Маслова, ознакомившись с «Собирателем рая», осталась довольна не вполне, хотя и выбрала роман книгой недели — специально для «Известий».
Евгений Чижов
Собиратель рая
Москва: Издательство АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2019. — 315 с.
Герой новой книги Евгения Чижова зарабатывает на жизнь умением разбираться в вещах: из всего ассортимента любого блошиного рынка он способен безошибочно выбрать то, что потом удастся выгодно перепродать. Сам же он к антиквариату равнодушен и предпочитает «вещи заурядные, ширпотребные, которые никто подолгу не хранил, поэтому уцелеть они могли лишь случайно, забытые в темных углах кладовок или антресолей. Вся их ценность заключалась в накопленном ими времени и в аромате эпохи, сохранявшемся в них гораздо лучше, чем в антиквариате».
Однако перед нами не просто эстет парфюмерного склада, коллекционирующий «ароматы эпох», — на самом деле этот собиратель «почти всего» пытается решить гораздо более серьезную психотерапевтическую задачу. Проблема в том, что он живет с матерью, у которой прогрессирует Альцгеймер и которую сын часто вынужден разыскивать по району, как редкую, хотя и никому не нужную, вещь на барахолке, а потом подбирать выпавшей из реальности где-нибудь на лавочке. «Собиратель рая» начинается с того, что Марина Львовна в каком-то спальном районе спрашивает дорогу к проезду Художественного театра — как выяснится позже, там она жила в молодости, и с этой же квартирой связаны первые воспоминания ее сына, страдающего не столько из-за беспомощного мамашиного состояния, сколько из серьезного опасения, что потери памяти не избежать и ему.
«Кирилл любил утилитарные вещи, утратившие свое назначение и смысл», — пишет Чижов, и похоже, если герой и любит свою мать, то аналогичным образом, как утилитарную в прошлом вещь, утратившую ввиду распада мозга назначение и смысл.
В романе почти не затронуты отношения между матерью и сыном до ее болезни, и трудно обнаружить какие-то следы душевной близости, которая порой все-таки возникает между родителями и детьми, позволяя им общаться на отвлеченные, неутилитарные темы, не ограниченные речевыми конструкциями «надень шапку» и «ешь с хлебом».
Всё, что мы узнаем о Марине Львовне — довольно обаятельной, легкой, открытой женщине, любившей, да и до сих пор любящей, по мере сил, поплясать, — сообщает нам автор, подробно описывающий ее фотографии, и хотя технически мы видим их глазами сына, его отношение к ней как к человеку остается не совсем ясным, если не считать понятного раздражения из-за необходимости периодически разыскивать ее в сугробах.
К этому простому поверхностному чувству вскоре присоединяются переживания более глубокие, сложные и куда более неприятные, по сравнению с которыми длинные поиски пропавшей матери по темным заснеженным окрестностям, чреватым опасными знакомствами (в одном эпизоде герой напивается в подъезде паленой водки с пожилым рецидивистом), покажутся освежающей прогулкой. Сначала Кирилла бесит, что мать слишком хорошо помнит его маленьким и беспомощным («как он сучил ножками, пускал слюни, игрался своими какашками и издавал нечленораздельные звуки»), а потом приводит в ужас, что она, наоборот, перестает его узнавать, а стало быть — его вообще больше нет: «Кроме него, у нее никого нет. А теперь, раз она не может его узнать, нет и его. Нож увяз в масле, Кирилл смотрел на мать, пытаясь нащупать прежнюю, помимо всех слов очевидную связь, и не находил ее. Что он должен сделать, как доказать, что он — это он?»
Эмоциональной кульминацией этих мучительных рефлексий становится короткая схватка Кирилла с внезапно охватывающим его, но, видимо, давно вытесненным в подсознание желанием, чтобы мать однажды пропала раз и навсегда. Однако герой мужественными пинками загоняет эту мысль обратно в мозговое подполье.
Описывая страсть Кирилла к собирательству с использованием рискованного слова «одержимость», Чижов всё же тщательно следит, чтобы никто не подумал, будто это какая-то болезненная обсессия и зависимость. Быт Кирилла отмечен немного плюшкинскими чертами («Две из трех комнат их с матерью квартиры до потолка были заставлены вдоль стен чемоданами и коробками, саквояжами и ящиками, а на всех стульях, столах и диванах лежали вещи, ждущие чистки или ремонта»), и чтобы размежеваться с затхлым гоголевским старикашкой, писатель наделяет героя повышенной внутренней и внешней пластичностью: подлинный артист своего дела сам одевается в вещи, найденные на барахолке, с виртуозностью хамелеона подстраивая под их стилистику свою манеру поведения и речи. К тому же, в противоположность Плюшкину, чижовский герой не скопидомничает по пыльным чуланам, а любит «"дать вещи подышать": плащ (пальто, галстук, шляпа) не должен пылиться в темноте шкафа, он должен дышать свежим воздухом», и в случае чего легко со своими приобретениями расстается, зная, что в любой момент может пополнить их запасы на блошином рынке, где властвует безраздельно («Не зря же среди других завсегдатаев барахолки Кирилл получил прозвище Король»).
Чижов очень старается, чтобы у него получился «антиплюшкин», не привязанный не только к своим «вещичкам» (как он их ласково, опять же по-плюшкински, называет), но вообще ни к чему и ни к кому, а самое главное — к тому времени, в котором ему выпало жить. В результате постепенно дело доходит до того, что все более или менее знающие героя персонажи хором провозглашают его самым свободным человеком из всех, что они когда-либо встречали. Особенно проникновенные слова находят девушки, влюбленные в героя («Я это всегда чувствовала, что он Король и по-королевски, свысока на нас смотрит. Жалеет нас всех, в своем времени запертых»). Предполагается, что такой оригинал, как Кирилл, нравится вообще всем девушкам, две из них удостаиваются подробного описания в романе, однако ввиду трагической ситуации с матерью этот solus rex основательно обустроить личную жизнь в принципе не может или не хочет.
В «Собирателе рая» Чижов продолжает развивать свою излюбленную концепцию, которая уже встречалась в его предыдущем романе «Перевод с подстрочника», — человек как сумма накопленного хлама, в котором нет ничего своего, а всё, из чего складывается «эго», навязано временем и средой обитания («случайная коллекция чего попало, что за жизнь встретилось»).
В «Переводе» герой с некоторой брезгливостью рассматривал «своё жалкое «я», которое в действительности есть лишь нажитый за жизнь случайный хлам, мусор памяти, прилипший к тебе и тянущий назад!» В «Собирателе рая» в психологическом репертуаре протагониста появляется кое-что новое — преследующий его кошмарный сон, где он видит себя голым на людях.
Самое удивительное, что он умудряется «заразить» этим сном всех своих близких, и один его приятель даже предпринимает неуклюжую попытку фрейдистского толкования: «...сколько б шмотья с блошинки он ни натащил, от самого себя ему в нем не укрыться, всё равно будет себе в чем мать родила сниться!»
Сон, конечно, хороший, образный, дает большой простор для всяких метафорических интерпретаций (тут и саморазоблачение «голого короля», и возвращение в младенческое состояние), правда, несколько развенчивает героя как самого свободного человека на свете: такой вряд ли бы испугался показаться голым на всеобщее обозрение, а вспомнил бы одно из главных преимуществ рая, где отсутствие необходимости во что-то рядиться — самый естественный и приятный дресс-код.