Рецензия на "Перевод с подстрочника". Владимир Ермаков, "Орловский вестник".

Осадок дня

13 октября. Радостью от хорошей книги хроническому книгочею хочется поделиться с ближними, – особенно если широкому кругу читателей автор известен меньше, чем заслуживает. Однако этого автора я бы не стал рекомендовать всем и каждому, а советовал бы только тем, чей вкус не испорчен бестселлерами.

Евгений Чижов – литератор среднего поколения, сформировавшегося вместе с новой эпохой. Он получил признание критиков как автор двух романов, чьи заглавия в семантическом смысле являются концептами: «Персонаж без роли» и «Темное прошлое человека будущего». Новый роман, «Перевод с подстрочника», убедительно доказывает, что у автора серьезные литературные намерения. Это хорошо написанная книга, что само по себе необходимая и достаточная  причина чтения. Это хорошо темперированная проза, в которой нетерпеливость чтения поглощается неторопливостью повествования.

Критическая традиция требует предупредить читателя на входе в предложенный текст: какого рода эта книга? из какого она ряда? Мне кажется, сравнительными ориентирами здесь могут послужить две великие книги XX века – «Комедианты» Грэма Грина и «Дервиш и смерть» Меши Селимовича: притчи о том, как опасно для жизни, не уверенной в своих жизненных принципах, пытаться пройти незамеченной по нейтральной полосе между властью и совестью.

Фабула романа проста. Главный герой, московский поэт Олег Печигин, подряжается перевести на русский язык стихи национального лидера одной среднеазиатской страны, некогда бывшей советской республикой, а ныне ставшей феодальной деспотией. Чтобы не задеть ни одно из реальных государств, страна названа Коштырбастаном. Многострадальный и малоизвестный поэт покупается на посулы старого друга, по национальности коштыра, и, рассчитывая на перемену участи, перебирается из российской эклектики в восточную экзотику: вживается в чужую жизнь и находит в ней свою смерть. Вот, собственно, и все.

(Хотел автор или нет, но в подтекст его романа просачивается некрасивая история о том, как один известный поэт, человек широких взглядов, подрядился за хороший гонорар перевести на русский стихи туркменского тирана, – из чего вышел скандал, кончившийся гибелью другого известного поэта, оказавшегося слишком совестливым.)

Герой романа сродни базовым образам нашей литературы. Лишний человек, подверженный известным слабостям русской интеллигенции: пьянству и самоедству. Образ амбивалентен; в различных обстоятельствах места и времени герой способен как на поступок, так и на проступок. Он то такой, то этакий. А пока ни к чему не призван или не принужден, то вовсе никакой. Живущий кое-как в ожидании лучшего. О, эта вечная русская тоска о лучшей жизни!

По ходу сюжета герой проходит испытание любовью. Или, точнее сказать, не проходит его. Две женщины – как две надежды: одна, московская шалава, стильная и вольная муза житейского соблазна, обольщает и обманывает; другая, коштырская наложница, покорная и верная гурия райского миража, не оправдывается и не сбывается.

Ориентализм без романтизма порабощает разум наркотической зависимостью от превратностей судьбы: кисмет в исламе – проекция русского авось в дурную бесконечность. Иван-дурак, попавший в сказку из «Тысячи и одной ночи», не может полагаться на то, что дуракам всегда везет. И начинает понимать, что в этом сюжете ему несдобровать. Для того, кто сдуру сел не в свою арбу, выбор невелик: или моральная гибель, или физическая. Выводы подведены в древней мудрости: кувшин падает на камень – горе кувшину; камень падает на кувшин – горе кувшину.

Корни альтернативы уходят в непроглядную тьму веков. Власть обольщает поэтов прелестью славы и облагает податью лести. Для нас актуален опыт сталинской эпохи. В период культа личности служенье муз стало похоже на занятие проституцией. Трагический гений эпохи, ставший жертвой режима, делил явления искусства на разрешенные и написанные без разрешения: первые – это мразь, вторые – ворованный воздух. *) Дело, на которое подрядился герой романа, – перевести вирши тирана из национального масштаба в интернациональный. Перевести с подстрочника, заменив в подтексте спертый дух застенка ворованным воздухом.

Поэт понимает, чем рискует; он видит, что из окружающей его действительности торчат ржавые гвозди, которыми сказка приколочена к жизни – намертво по живому. Но очень хочется попасть в случай… Вранье как отравленное варенье, и лесть как мед, к которому подмешан опиум. В резоны разума вкрадывается тайное сладострастие, свойственное отречению от своей воли. Затаенный запах животного страха перекрывается пряным ароматом поощряемого порока. Так отвратительно и неотвратимо дурманят разум наркотические миазмы цветов зла.

Проблема усложняется тем, что стихи, написанные тираном (или приписанные ему) в подстрочнике, данном для перевода, обладают художественной выразительностью и содержательностью. (В текст книги вплетены авторские верлибры, открывающие выход его поэтическому началу.) Вот хотя бы строки из касыды о пустыне … неисчислимое множество горячего песка, пересыпаемого ладонями горизонтов из пустого в порожнее и обратно в пустое. И еще: под голой луной тень человека достовернее его самого. Признаться, пробирает…

Диктатор Коштырбастана именуется Народный Вожатый. Возникают опасные ассоциации… Когда по отношению к президенту РФ риторическое выражение национальный лидер в семантике официоза приобретает ритуальный характер, мне как либералу становится как-то не по себе. Это, конечно, еще не культ, но – культивирование. Каким образом авторитетная власть превращается в авторитарную? Даже политологи не определяют момент фазового перехода системы, а уж обыватели тем более. Очевидно одно: когда соборная личность воплощается в образе вождя, народ обезличивается.

Харизматический тиран внушает народу сакральный страх, который в гравитационном поле власти преображается в священный ужас; он не просто правитель, он – повелитель: в нем находят олицетворение гений места и дух времени. Все это было бы смешно, когда бы не было так страшно. Давно ли нашей родиной владело такое же наваждение, воплощенное в образах вождей? Как сказал главный поэт эпохи, которая из царства свободы превратилась в лагерную зону, Я бы жизнь свою, глупея от восторга, за одно б его дыханье отдал. **) Поэт вызывался быть добровольным донором Ленина; Сталин же всякое дыхание, даже хвалящее его, считал ворованным у него воздухом.

Книга Чижова разрывает порочный круг патриотической риторики – и переводит проблему выбора на другой уровень: внутренний. Зыбкая граница между Европой и Азией проходит через загадочную русскую душу. Как говорится исстари (со времени освобождения от татаро-монгольского ига), поскребешь русского, обнаружишь татарина. А ежели по Чижову – сокрытого коштыра; так яснее для морали. Ох уж эта наша евразийская природа! Вольность и сервильность явлены в русском менталитете нераздельно и неслиянно.

14 октября. Нельзя сказать, что сарказм автора нарочит. Вероятность культа личности в нашем народе, много раз преданном и проданном оптом и в розницу, по ходу времени сходит на нет, – но никогда не исчезает в нетях. Слишком уж велик соблазн державного величия, гарантом которого явится личность самодержца. Если внимательно присмотреться к грезам евразийцев, одержимых образами грядущего, то в смутном видении Китеж-града проступают контуры не Третьего Рима, а Второй Орды.

15 октября. Действительность есть зона компромисса добра со злом, границы которой не обозначены. Захочешь обойти житейские трудности, пойдешь по кривой дорожке – и не заметишь, как зайдешь слишком далеко. И обратной дороги нет…

16 октября. С чего начинается сдача личности? Старая притча о куче зерна: одно зерно – куча? нет! а два? а три? когда число зерен начинает быть достаточным, чтобы считаться кучей? С невинностью все понятно, а вот как утрачивается порядочность… Без компромисса с действительностью человеку ничего существенного в жизни сделать нельзя, однако соглашательство – дело опасное. Одна уступка, другая, третья… спохватился, хватился себя – ан поздно! Был человек, да весь вышел…

17 октября. Пожалуй, ничто не показывает трагичность человеческой участи с такой наглядностью, как судьба поэта. Альтернатива XX века со смертельной ясностью выражена в жизненном пути двух великих русских поэтов, Владимира Маяковского и Осипа Мандельштама. Один, революцией мобилизованный и призванный, чтобы оправдать свое призвание, приравнивал перо к штыку и наступал на горло собственной песне. Другой, заблудившийся в небе, чтобы не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, ни кровавых костей в колесе, спасался от века юродством и дышал ворованным воздухом. Погибли оба. Мандельштама приговорил режим. Маяковский осудил себя сам.

Когда смысл жизни оказывается между молотом власти и наковальней совести, возможность выбора сжимается как шагреневая кожа.

18 октября. Мифотворчество тоталитаризма – это ритуальное жертвоприношение: жрецы культа одурманивают лучшие надежды смутными грезами и отдают на развращение и растерзание кровавому кумиру.

19 октября. Кто верит в человека, разочаровывается в людях. Такой вот парадокс. Образ божий, данный как видовой идеал, в отдельных индивидах проявляется страшно искаженным. В подлунном мире тень человека достовернее его сути. Александр Пушкин так суммировал выводы мизантропии –

На всех стихиях человек –

Тиран, предатель или узник. ***)

В новом времени ему вторит Иосиф Бродский:

Скучно жить, мой Евгений.

    Куда ни странствуй,

всюду жестокость и тупость

    воскликнут: «Здравствуй,

вот и мы!». Лень загонять в стихи их.

Как сказано у поэта,

    «на всех стихиях…».

Далеко же видел, сидя

    в родных болотах!

От себя добавлю: на всех широтах. ****)

Кстати… Или, скорее, некстати. Стихотворение Иосифа Бродского адресовано его старому другу, поэту Евгению Рейну. Тому самому, кто подряжался переводить с подстрочника вирши Туркмен-баши. Такая вот ирония истории…

*) Осип Мандельштам «Четвертая проза».

**) Владимир Маяковский «Владимир Ильич Ленин».

***) Александр Пушкин «К Вяземскому».

****) Иосиф Бродский «К Евгению».

Владимир Ермаков

Источник: http://www.vestnik57.ru/page/osadok-dnja-100