Рецензия на "Перевод с подстрочника". Игорь Зотов, "Культпросвет".
Русская литература в 2014 году: Евгений Чижов
Непереводимая игра власти
Продолжаем знакомство с финалистами премии «Большая книга». О книгах Ксении Букши, Захара Прилепина, Владимира Сорокина, Алексея Макушинского и Владимира Шарова я уже написал, теперь очередь московского прозаика Евгения Чижова, автора романов «Темное прошлое человека будущего», «Персонаж без роли» и «Перевод с подстрочника».
Из достоинств книги сразу отмечу два. Во-первых, герой. Не персонаж, а именно герой, вернее - героиня. На моей памяти, это единственный, кажется, роман в русской словесности, где героиня - поэзия. Интрига, притом совершенно авантюрная, строится вокруг искусства слагать стихи.
Во-вторых, место. В русской литературе по пальцам одной руки можно перечесть произведения, посвященные Средней Азии. У Чижова действие происходит в некой вымышленной стране, бывшей советской республике Коштырбастане. Более всего она походит на Туркмению, под руководством Туркменбаши, а в прошлом советского гражданина Сапармурата Атаевича Ниязова.
Два эти экзотических обстоятельства делают книгу сколь необычной, столь и увлекательной.
Московский поэт средней руки - хотя поэзия, в отличие от прозы, "средней" не бывает - либо поэзия, либо нет – Олег Печигин едет в Коштырбастан по приглашению давнего друга-коштыра Тимура Касымова переводить стихи тамошнего диктатора Гулимова. С подстрочника, разумеется – коштырским Печигин не владеет.
Само слово "подстрочник" играет в книге ключевую роль. Известны слова Жуковского о том, что переводчик в прозе – раб, а в поэзии – соперник автора. Нам приходится верить на слово поэтам, переводящим Рильке, или Байрона, или Рембо. А если они переводят еще и с подстрочника, не имея ни малейшего понятия ни о строе чужого языка, ни о его фонетике, грамматике, лексике и так далее, - страшно даже представить, в каком искаженном виде доходит до нас оригинал, а следовательно, наше представление о поэте, о его языке, о его стране.
С Печигиным в Коштырбастане то и происходит, что он пытается ассимилироваться в чужую жизнь, у него появляется любовница-коштырка, он даже пытается заглянуть за парадный фасад режима, куда совсем не следует соваться иноземцам. Вот-вот и он разгадает тайну восточного деспотизма, его своеобразную поэтику, можно даже сказать - поэтичность. Но тайна всякий раз ускользает:
Как продвигается перевод? – Туго, – признался Печигин. – Ни один поэт мне ещё так тяжело не давался. Даже Целан у меня легче шёл, даже самые тёмные стихи Уоллеса Стивенса… Понимаешь, чтобы переводить, мне нужно представлять себе автора, как бы почувствовать его изнутри. А я не вижу поэта у власти, возглавляющего страну, поэта и политика одновременно. Для меня это противоположные сферы, мне не хватает воображения совместить их.
Печигин, например, наивно верит мифу о том, что Гулимов будто бы время от времени гуляет по столице инкогнито, беседует в чайханах и чебуречных с подданными, чтобы лучше узнать их нужды и чаяния. Восток неизменно и незаметно водит москвича за нос.
Печигин начинал то одним, то другим размером, бродил, бормоча себе под нос, из комнаты в комнату, пил воду из холодильника, передавил всех мешавших сосредоточиться мух – ничего не помогало, стихи Гулимова ему не давались. Фигура Народного Вожатого подавляла его, он был слишком многосторонен, неуловим, непонятно было, с какой стороны к нему подступиться, какую интонацию выбрать. Что, если у него так ничего и не получится? Вот скандал-то будет! Его пригласили как квалифицированного переводчика, а он сядет в лужу…
Водит героя за нос и его друг-коштыр – главный редактор главной газеты. К примеру, в книжных магазинах появляется чудесным образом переведенный на коштырский и изданный гигантским тиражом сборник стихов самого Печигина. В краткой биографии на спинке обложки автор представлен не только гением русской поэзии, но и мучеником за правду.
Зачем тебе вообще приспичило делать из меня известного поэта? – А как же?! Разве поэзию Народного Вожатого может переводить непонятно кто, никому неведомый ремесленник? И ладно бы на какой-нибудь суахили, но на русский, язык нашего важнейшего геополитического партнёра…
Печигин попадает в ловушку, которую сам невольно соорудил. Соорудил только потому, что так и не понял Востока. Потому что рассчитывал "перевести" Восток с подстрочника – дело не только невозможное, но и смертельно опасное.
Роман Чижова неизбежно наводит на размышления о природе диктатуры вообще, и азиатской диктатуры, в частности. Россия с известной регулярностью переживает в своей истории такого рода правления. Кажется, уж русский-то человек, даже не зная чужого языка, должен чувствовать себя в Коштырбастане как рыба в воде. Сам автор в одном из интервью высказывает убежденность: Россия — страна в основе своей безусловно азиатская, и мой герой, переводчик Печигин, совершает путешествие в каком-то смысле на своеобразное азиатское дно России.
Но вряд ли дело в этом. Печигин, в силу уже одной только профессии, близок европейской культуре. И сама российская история - это вечное колебание между Европой и Азией. Даже диктаторы здесь, подобно европейским Гитлеру и Муссолини, склонны обращаться скорее к разуму своих рабов, чем к их инстинктам, хотя и сдабривают свои рассудочные выкладки пряной мифологией – вроде вечной легенды об утраченном по чьей-то вине величии нации.
Азиатский же диктатор играет на иррациональных струнах, то есть шаманит в государственном масштабе, возбуждая в народе вполне бессознательные порывы, нимало не затрудняясь их истолкованием. Здесь, вероятно, следует искать истоки восточного фатализма: что бы ты ни делал, от судьбы не уйдешь, а потому лучше ничего и не делать – сверх того, разумеется, что требует от тебя старший по званию.
У коштыров нет привычки винить в своих бедах высшую власть. Наоборот, чем хуже им живётся, тем больше они её любят. Европейцу вроде вас это трудно понять. Свою местную власть они ещё могут критиковать, но высшая находится для них вне их мира, а значит, и вне критики, по сути, вне человеческого измерения. Чем она пышнее и дичее, чем бессмысленнее её политика и абсурднее решения, тем больше она им по сердцу.
Поэтому и пресловутая азиатская жестокость воспринимается не то чтобы легче, но спокойнее. В стиле, например, эпиграфа к роману Чижова: тугульды – ульды. В пересказе с тюркских языков - "жил – умер".
Олег достал свою тетрадь и записал: «Есть два вида власти: власть принуждения и власть примера. Первая вынуждает к подчинению, вторая – к подражанию. Первая имеет в своём распоряжении правоту и силу, второй достаточно самой себя – личности, открытой вдохновению. Оружие первой – ясность, второй – тайна. Как бы высоко ни возвышалась над людьми первая власть, она всегда достигает их своими приказами, тогда как вторая, даже оказавшись совсем рядом, отделена непреодолимой дистанцией. Первая есть власть закона, вторая – власть нового, для которого закон ещё не написан. Первая ограничена своим временем и местом, вторая может распространяться через века и границы. Они соотносятся между собой как стихотворение, полное ускользающих метафор, и комментарий к нему, настаивающий на единственно верном прочтении. Первая власть всегда обращена к людям, тогда как второй часто бывает вовсе не до них. Возможно, временами она даже повёрнута к ним спиной, хотя они об этом и не подозревают…»
И главное: шаманство восточного тирана - это ведь и есть поэзия. Поэзия из шаманства и вышла. Поэтому, нет ничего странного в том, что диктатор Гулимов – поэт, и что его стихи в Коштырбастане – на каждом столбе. Всё в полном согласии с другим эпиграфом, цитирующим реплику Осипа Мандельштама: Поэзия – это власть. Власть-то она власть, да далеко не везде.
Недаром в романе Чижова часто упоминается имя французского гения Артюра Рембо, который очень рано - ему не было и 20 лет - осознал, что поэзия ничего не изменит в мире, во всяком случае, во Франции. Он перестал писать стихи, уехал в Африку, стал торговцем. Франция – не Коштырбастан. Ее президент не сочинит такого:
Приходите ко мне – ты, Вега, ты, Сириус, ты, Альфа Центавра, ты, Бетельгейзе!
Я дам вам тёплые бухарские халаты и носки из верблюжьей шерсти, напою вас имбирным чаем с алычовым вареньем, и с кизиловым вареньем, и с вареньем из лепестков роз…
А может быть, водки? Согревает отлично. Или там у вас в космосе предпочитают коньяк? А ещё есть у меня настойки на травах. И полезно, и вкусно, обжигает гортань, в животе разводит небольшой и приятный костёр.
Мы возляжем на курпачах, дастархан будет плотно уставлен. И, согревшись, мы поговорим. Я расскажу вам о своих заботах – у меня их хватает. А вы мне поведаете разноцветные повести ваших космических жизней, галактические илиады и одиссеи. Обещаю вам выслушать всё до конца со вниманием.
Впрочем, и это только подстрочник.
Игорь Зотов, 5 ноября 2014
Источник: http://www.kultpro.ru/item_405/