Четверг, 28.03.2024, 14:22
Евгений Чижов
Главная | Регистрация | Вход Приветствую Вас Гость | RSS
Меню сайта
Форма входа
Приближение к Головину
(Рецензия на книгу Е. Головина «Приближение к Снежной Королеве» М. Арктогея-центр, 2003 г. – 480 стр.)


Немногое, что мне было известно о Головине на тот момент, когда я практически случайно наткнулся в интернете на его книгу, настраивало по отношению к нему, скорее, настороженно. Я знал, что он принадлежит к «шизоидному подполью» Южинского переулка, прославленному именами мне не близкими и не особо привлекательными: писателя Мамлеева, политизированных философов и конспирологов Джемаля и Дугина. Помимо этого, области основных интересов Головина – алхимия и эзотерика – должны были, казалось, заставить меня закрыть его книгу, едва в нее заглянув, поскольку в своем отношении к этим темным сферам я обычно руководствовался словами Бахтина, сказанными им Г. Гачеву по поводу книги Шюре «Великие посвященные»: «Это все – второй сорт!» («А что тут первый сорт?» - спросил Гачев и получил ответ: «В этой литературе вообще нет первого сорта»). То есть не то, чтобы эти области меня совсем не интересовали, но я не видел никакой возможности отделить в громадном объеме эзотерической литературы зерна от плевел. В том, что попадалось мне прежде, зерен было немного. Возможно, читатель, с большим пиететом относящийся к этому сорту литературы, то есть более подготовленный, воспримет эссе и лекции Головина иначе, мне же важно описать их действие на такого полного профана, как я, на человека, увы, безнадежно современного, несмотря на враждебное отношение ко многим ключевым тенденциям современности. (Один из важных уроков книги – насколько, даже враждуя со своим временем, как со все и вся профанирующим царством золотого тельца, мы находимся у него в плену, сами этого не замечая, до тех пор, пока разделяем его основные метафизические предпосылки).

Итак, все говорило за то, что у Головина мне искать совершенно нечего. И, тем не менее, открыв эту книгу, я не смог оторваться от нее, пока не дочитал до конца.

Сначала мне показалось, что секрет притягательности этих текстов скрыт в необыкновенно живом и естественном тоне автора, без всякого пафоса и тумана, обычно свойственных всем, говорящим на эзотерические темы, посвящающего читателя в мировосприятие давно ушедших эпох. Но дело было не только в этом – кабинетных ученых, занятых реконструкцией канувших в лету философских систем, достаточно. Здесь было что-то другое, бесконечно более интригующее…

В начале двадцатого века современники Михаила Кузмина воспринимали его как человека из другого времени, попавшего в Петербург то ли из Александрии, то ли из Франции 18-ого века. Именно такое впечатление производит Головин, и именно этим в первую очередь захватывает. Он не разворачивает перед слушателем подробно-занудливой панорамы идей и эпох, напротив, он говорит, как человек, только что явившийся к нам оттуда (из лаборатории средневекового алхимика или из древней Греции), которому нет нужды пускаться в дотошные описания, как путешественнику или эрудиту, рассказывающему о впервые увиденном или узнанном из книг. Поскольку ему там все давно и детально знакомо, он демонстрирует лишь самое важное, наиболее интересное для нас сейчас, но каждый факт, каждая мысль или цитата дышит полнотой стоящего за ней цельного мировоззрения. Это придает всему, о чем говорит Головин, невероятную убедительность, большую, чем могла бы дать самая строгая аргументация, до которой ему нет никакой необходимости опускаться. Зачем еще что-то доказывать, когда он сам выступает живым подтверждением того, что, о чем бы ни шла речь, все только так и может быть. Сложные интеллектуальные конструкции, вроде структуры микрокосма, квинтэссенции или гностической космогонии, о которых читатель, возможно, слышал и раньше, но относился к ним не иначе, как к пыльному и бесполезному философскому хламу, с подачи Головина превращаются – даже не в актуальные идеи, а в живую реальность. Тогда я вспоминаю, что и у такого желчно-язвительного и строго филологического поэта, как Ходасевич, есть стихотворение, подробно описывающее отделение эфирного тела («Эпизод»), и у Андрея Белого, прошедшего школу Рудольфа Штейнера, тоже встречается нечто похожее. Но то, что у Ходасевича остается именно «эпизодом», совершенно не повлиявшем на его вполне беспросветное мировосприятие, что у Белого не внушает никакого доверия, потому что при его всеядности он мог восхищаться и Штейнером, и Владимиром Соловьевым, и большевиками, что у самого Штейнера лишь наводит скуку чисто немецкой педантичностью изложения с проблеском профессорского безумия где-то на самом дне – у Головина оживает, подтвержденное его личным опытом. Он не просто прочитал об этом – он так прожил жизнь.

То есть я, конечно, понимаю, что здесь уравнение с двумя неизвестными: мне почти ничего не известно о биографии Головина, и я, как и абсолютное большинство современников, очень плохо ориентируюсь в тех материях, которые он излагает, - при этом первое для меня актуализирует второе и, в свою очередь, освещается им. Но очевидно, что человек, потративший годы на изучение темнейших алхимических трактатов и чтение самых сложных стихов Рембо, Малларме или Нерваля, не претендуя при этом ни на какое признание, не стремясь делиться своими открытиями ни с кем за пределами узкого круга знакомых, человек, до такой степени выпавший из своего времени, но при этом не потерявшийся, - очевидно, что человек этот руководствовался в жизни совершенно иными принципами, чем те, к которым привыкли мы, бессознательно усвоив их из окружения и позволив им превратить нас в рабов, прикованных к галере современности. Головин – наш современник? Это звучит абсурдно. Но еще более невероятно, что он – согласно нашим представлениям о времени - должен считаться современником шестидесятников, семидесятников и прочих. Нет, ему явно ближе гностики и неоплатоники, орфики и алхимики. Порой кажется, что он последний из блистательной породы интеллектуальных авантюристов и знатоков оккультизма 18-ого века, путешествовавших из страны в страну, как Калиостро (с которым сравнивали Кузмина) или из века в век, как, по легенде, граф Сен-Жермен. (Последнего, кстати, некоторые из знавших его считали по происхождению русским. Так и тянет предположить, что Головин – очередная реинкарнация несравненного графа, сообщившего секрет трех карт старой графине из пушкинской «Пиковой дамы» и рекомендовавшего французским светским львицам в качестве эликсира омоложения могучее слабительное собственного изобретения).

Есть еще одно важное обстоятельство, отличающее эссе и лекции Головина от большинства эзотерических текстов, в которые мне приходилось заглядывать. Они совершенно лишены свойственной этой литературе всеядности и претензии на всеохватность. Хотя эрудиция Головина, кажется, вообще не имеет пределов, он очень четко ограничивает круг интересующих его тем и текстов – это европейская алхимия, средневековое рыцарство, античный культ Диониса, «темные» поэты, Рабле, Якоб Беме, некоторые произведения Гюго и Жюль Верна, имеющие отношение к эзотерической тематике, авторы «черной фантастики». Тексты эти, конечно, не случайны – ничему лишнему, нагружающему его (и читателя) ненужной тяжестью, автор не позволяет проникнуть на страницы своей книги. Он берет в нее лишь то, что необходимо для жизни, поскольку наиболее отчетливо формулирует или иллюстрирует важные для него принципы и идеи. Так что, читая одно за другим эссе из «Приближения…», чувствуешь, что, даже ничего не зная об авторе, прикасаешься к его жизни, поскольку держишь в руках нечто вроде интеллектуальной автобиографии – расширяющегося круга тем, определивших реальные факты. Главная из этих тем – возможность и условия свободы.

* * *

«В герметике нет ничего секретного и «герметического», вопреки распространенному мнению. Крылатый бог Гермес учит простой свободе, простой открытости», - цитирует Головин Джона Калдера, автора книги о знаменитом алхимике Джоне Ди. В интерпретации Головина речь идет не только о свободе от своего времени и господствующей в нем ментальности, но и от всякой «коллективной идентификации» (Делез), то есть от любого коллектива – не важно, социального, политического или эзотерического - чьи взгляды и интересы отдельный человек склонен принимать за свои собственные. В терминологии советских, а может, и не только советских критиков – это типичный «индивидуалистический бунт», то есть заведомо безнадежный путь всех без исключения романтиков от Байрона и Лермонтова до Ницше и Бродского. У индивида в его распре с обществом в Новое время не осталось ни одного шанса. Вступая в борьбу, человек очень быстро делается рабом этой борьбы, тратит на нее все свои силы и, в конце концов, перенимает правила противника, становясь жертвой условностей общества, против которого он восставал (наглядный пример – нелепая смерть на дуэли Пушкина и Лермонтова). Но даже если ему удастся содрать с себя вместе с кожей родимые пятна своего времени и избавиться, как от глистов, от принимаемых за свои чужих мыслей, то, ускользнув из плена эпохи, он становится пленником самого себя, собственного «проекта», «рабом своей свободы», застывает, превращаясь в живой памятник себе. (Опыт этого превращения наглядно описан во многих поздних стихах Бродского («Бюст» и др.)

Здесь нам и открывается важный для нас смысл воскрешаемых Головиным тайных учений и далеких эпох. Тогда прошедший посвящение человек не был столь явно обречен в своем противостоянии коллективу, то есть в борьбе за то, чтобы, попросту говоря, прожить свою собственную, а не чужую жизнь. Это у индивида Нового времени, утратившего связь со своими внутренними пространствами, даже не способного поверить в их реальность, нет никакой надежды. Тайные алхимические учения, кстати, скорее оживляемые и актуализируемые, чем на самом деле раскрываемые Головиным, направлены на трансформацию «материи души», на восстановление человеческой целостности и гармонии микрокосма. Человек, не подозревающий об этих вещах, подобен шахматисту, надеющемуся выиграть партию, пользуясь одними пешками, даже не зная о находящихся в его распоряжении тяжелых фигурах.

«Герметика не имеет в виду достижения конкретных целей, какие бы средства не использовались - плохие или хорошие, - герметика учит игнорации весомости и ценности «лучшего из возможных миров» (эссе «Спящая красавица»).

Алхимические и гностические учения, культы орфиков и теории неоплатоников нужны Головину прежде всего затем, чтобы превратить жизнь современного человека, обреченного на безнадежную борьбу с социумом или еще более безнадежный конформизм, ведущий к окончательной утрате себя, в «легкомысленную игру». Игру, в которой не «судьба играет человеком / до смертной сырости на лбу» (А. Цветков), а сам человек играет с судьбой, с миром, со своими возможностями, наконец, с самим собой, обретя в себе свой центр, свои концы и начала. Тому, кому удается этого достигнуть, не грозит ни растворение в коллективном и принятие чужих ценностей за собственные, ни зависимость от признания и оценки современников, ни окаменение в позе памятника самому себе. «Первое условие жизни, понимаемой как легкомысленная игра — централизованная уравновешенность» («Дионис»). «Если индивид теряет центр, то превращается в деталь другого целого» - вот тогда-то игра уступает место борьбе за признание, за самоутверждение, оттиранию локтями конкурентов и подавлению противников – иначе говоря, на смену творчеству приходит политика. Головин описывает разные пути достижения «централизованной уравновешенности» - алхимический, рыцарский, маньеристский – но наиболее убедительным и близким (точнее, кажущимся близким) остается для нас его личный пример. Легкость, свобода и независимость проявляются в его эссе как ключевые характеристики стиля, наглядно отражающего индивидуальность автора. Головин не стремится никого ни в чем убеждать, не подавляет своего читателя (или слушателя) эрудицией, некоторые тексты он, похоже, обрывает, даже не доведя до конца, просто потому, что ему самому уже все ясно, для него тема исчерпана, а понял его читатель или нет, ему не так уж и важно. Ему, кажется, совсем ничего от нас не нужно – ни нашей веры, ни восхищения, ни того, чтобы мы последовали за ним. Достаточно, что, встретившись с нами, он мгновенно сталкивает нас с рельс обыденности и привычного мировосприятия, а какие уроки мы вынесем из этого столкновения, зависит уже только от нас. Поэтому и ничтожный тираж – 1500 экземпляров – выглядит для этой уникальной книги, единственной, в которой эссе и лекции автора собраны под одной обложкой – совершенно естественным. Подозреваю, что и сотней экземпляров Головин был бы вполне доволен. Издавал же Поль Валери, уже будучи знаменитым поэтом, свои стихи тиражом 300 экземпляров, чтобы не читали их те, для кого они не предназначены.

Головин, кажется, вообще не слишком доверяет передаче знания с помощью печатного слова. Эрудит и знаток редких книг, он пишет эссе о вреде книги («Это убьет то»), в котором утверждает, что знание, ограниченное словом, уничтожило объемную магическую картину мира. Он вообще не боится себе противоречить: посвятив многие эссе тайным учениям, он заявляет в одном из них, что тайна и стремление познать ее децентрализует и дезориентирует человека, а «децентрализация - мать всех пороков». Проведя читателя по лабиринтам nigredo и albedo, он вдруг признает, что алхимия давно мертва, понять в ней ничего невозможно, зачем только нагромоздили такое количество невразумительных книг. При этом читатель, который должен был бы испытать досаду из-за зря потерянного времени, не чувствует ни малейшего разочарования. Смысл этих (само)разоблачений в том, что автор подчеркивает: дело не в алхимии и не в тайных знаниях - он как будто отбрасывает у нас на глазах подпорки, позволявшие ему держаться на весу, и мы видим, что он легко обходится и без них. Это, может быть, и есть подлинный путь Головина: отсечение всех опор человеком, больше в них не нуждающимся.

Тут, кстати, наиболее заметно его отличие от большинства традиционалистов (от Генона до Дугина). Все они опираются на авторитет уходящей в глубину тысячелетий таинственной традиции (или традиций). Для Головина же авторитет и тайна (как нечто, должное быть познанным) являются враждебными и вредными понятиями, препятствующими обретению человеком искомого равновесия в себе самом, для достижения которого традиция – а точнее, традиционные герметические науки, такие как алхимия – служит, прежде всего, инструментом. Он может выражать ностальгию по оставшемуся в далеком прошлом Золотому Веку, будь то средневековье или античность, но при этом отдает себе отчет, что ушедшего не вернуть, и речь для него идет не о человечестве, его истории и предыстории, как для традиционалистов, а всегда об отдельном человеке, его способности обрести себя. Пожалуй, Головин ближе к Ницше с его требованием индивидуальных ценностей, только «одномерному» обывателю он противопоставляет не фантастического сверхчеловека, легко, как показывает история, оборачивающегося нацистской «белокурой бестией», а «человека играющего», сумевшего обрести независимый центр равновесия.

* * *

Книге предпослано эссе о Головине Александра Дугина «Auf, o Seele!». Перечитывая его после того, как закончишь книгу, нельзя не заметить разницы между блистательным сибаритом и дионисийцем, чувствующим себя как дома в самых разных эпохах, чей образ встает со страниц головинских эссе, и трагическим портретом автора, написанным Дугиным. Даже если делать скидку на явную склонность Дугина к драматизации, нельзя забывать, что он знает Головина давно, и, значит, созданный им образ обитателя страшной столичной окраины, отмеченного печатью хронической неустроенности, бездомья, какой-то потерянности между жизнью и смертью, возник не случайно, а сложился за многие годы. Точно также и в книгах Ницше почти не встретишь следов тех физических мук, которые годами терзали их автора, будучи предвестниками надвигающегося безумия. Очевидно, эти «певцы Диониса» не допускают в свои тексты банального человеческого страдания, для которого они уязвимы не меньше, а гораздо больше обычных людей, полагая, что оно, будучи общим людским уделом, опускает их до уровня заурядности. Для Ницше страдание было испытанием, дающим ему шанс еще раз преодолеть себя, подняться над собой, для Головина, кажется, оно является оборотной стороной наслаждения, дополнительным наслаждением, еще более острым. Так или иначе, христианское понимание страдания, позволяющее человеку разрешать конфликт с миром в свою пользу, им обоим глубоко чуждо. Вероятно, больше, чем чему-либо иному, христианство обязано своим успехом тому, что, уподобив человеческую жизнь крестному пути, придало смысл страданию, которым эта жизнь полна. Выброшенный из всегда более или менее безразличного к страданию мира, человек получил возможность опереться на пример Христа. Таким образом, христианство дало опору естественно складывающейся человеческой индивидуальности, которая всегда есть память о перенесенной боли, узор старых шрамов на теле биологической особи, выделяющий ее из прочих (сюда же относятся фрейдистские комплексы и т.п.) – наслаждение таких отличительных следов не оставляет. Отказываясь культивировать страдание (или находя в нем наслаждение) Головин (как и Ницше) исходит из совершенно иного типа индивидуальности. Она возникает не из накопления содержаний, окружающих, как годовые кольца, давнюю травму, а из постоянного определения себя заново по отношению к каждому новому содержанию. Это некий блуждающий центр, не связывающий себя намертво ни с одним из предлагаемых ему этим миром смыслов, легко меняющий их, как маски, сохраняя свою независимость. Его девизом могли бы стать слова Григория Сковороды: «Мир ловил меня, но не поймал». Ключ к свободе по Головину заключается в создании или открытии в человеке центра равновесия, лежащего вне этого мира (будь то правое сердце тамплиеров или эфирное тело алхимиков, на которое постепенно переносится тяжесть с тела физического), позволяющего сохранять дистанцию не только по отношению к миру, но и по отношению к самому себе, своей эмпирической, обусловленной миром личности, складывающейся из заимствованных у этого мира смыслов. Чтобы не быть пойманным миром, «человек играющий», прежде всего, не должен быть пойман самим собой, то есть не должен строить себя на основе перенесенного страдания. Таков, в самых общих чертах, путь достижения «централизованной уравновешенности», позволяющей превратить безнадежную борьбу с миром в «легкомысленную игру».

Если индивидуальность, складывающаяся по принципу накопления на основе страдания, рано или поздно обречена на окаменение в усвоенных ею формах, которые она считает своими, то «человек играющий» Головина всегда открыт для нового. Автор «Приближения к снежной королеве» пишет эссе о футболе и рок-н-ролле, о нищих и спецслужбах, о куклах и урле (в книгу они не вошли), сочиняет замечательные песни. Эта неисчерпаемая открытость является почти синонимом вечной молодости. Принимали же в Париже 67-летнего графа Сен-Жермена за сорокалетнего…

* * *

Головин сложился как мыслитель в уже не существующей стране – СССР – в пору ее зрелости и скрытого разложения, приближавшего крушение, в которое никто не верил. По правде говоря, в тех условиях его существование выглядело гораздо более уместным, чем сейчас: свободный ум мог обитать тогда лишь в подполье, но это подполе выросло до таких размеров, что, в конце концов, в него поместилось целое «поколение дворников и сторожей», так что любой, спустившийся туда, чувствовал себя достаточно вольготно. Из сегодняшнего дня та эпоха неумолимо дряхлеющей геронтократии кажется оранжереей, укрывавшей от ледяных ветров истории цветы самых разнообразных индивидуальностей. В том тихом омуте водились любопытные и обаятельные черти. Но стиляги и шукшинские чудики, ранние хиппи и блатные романтики были мальками, расплодившимися у самой поверхности, Головин же обитал в гораздо более глубоких и темных водах. Тогда его уникальный глубинный поиск был, кажется, не особенно востребован, потому что бедное соблазнами время с обессилившей идеологией создавало благоприятные условия для поверхностной реализации личности.

Не то теперь. Рынок и политика, масскульт и экономика подсовывают человеку «коллективную идентификацию» прежде, чем он успевает задуматься. На смену вялой позднесоветской догме пришло сразу несколько подкрепленных агрессивной практикой концептов, из тисков которых выбраться гораздо сложнее. Действительность сделалась одномерной, «многодонная жизнь вне закона», многоуровневое подполье – естественная среда для человека головинского склада, избегающего фиксированной реализации на поверхности жизни – попросту исчезло. Челюсти перемалывающих сознание новых идеологий намного крепче, их безостановочная работа стимулируется прямой и быстрой выгодой. В этой ситуации тексты Головина из интеллектуальной прихоти, которой они могут показаться и даже, возможно, хотели бы выглядеть, превращаются в чтение первой необходимости для всех, кому дорога своя жизнь как поле для собственного свободного выбора.

Евгений Чижов
(писатель, переводчик, автор романов «Темное прошлое человека будущего», «Персонаж без роли», повестей «Бесконечный праздник», «Без имени»)
Поиск
Друзья сайта
  • Официальный блог
  • Сообщество uCoz
  • FAQ по системе
  • Инструкции для uCoz
  • Copyright MyCorp © 2024.
    Создать бесплатный сайт с uCoz