Рецензия на "Перевод с подстрочника". Валентина Живаева, "Свободная пресса".
Как выжить поэту в политике
Еще раз о романе Евгения Чижова «Перевод с подстрочника»
Столичный поэт Олег Печигин едет в Коштырбастан — бывшую советскую республику, а ныне суверенное государство со специфическим режимом. Его cтарый друг Тимур Касымов, коштырец и не последний человек на родине, предложил ему перевести на русский стихи главы государства, президента Рахматкула Гулимова. Олег немедленно получает всё, чего у него не было в Москве — дом, идеальные условия для работы, издание огромным тиражом своей книжки, известность, читателей, государственную премию. У него завязывается роман с красивой коштырской девушкой, он постепенно встраивается в тягучий ритм восточной жизни, начинает понимать изнутри ее очарование, смотреть вокруг глазами своего могущественного героя. Вот уже и перевод идет как по маслу, и он уже подумывает, не остаться ли ему здесь навсегда. Но мираж рассеивается, как и его абсурдная слава. Первое же сомнение, ничтожная, казалось бы, оплошность разрушают эту хрупкую гармонию. Далекий от политики, умеющий увидеть правду всех сторон конфликта, Олег соглашается оказать небольшую услугу представителю местной оппозиции, и… В общем, проницательный читатель задолго до финала сообразит, что кончится это плохо.
Мораль? А не надо питать иллюзий относительно авторитарной власти, каким бы румяным боком она к тебе ни поворачивалась, не надо искать высший смысл в ее существовании. Любая попытка свободного диалога с таким режимом обречена. Можно в этом месте вспомнить «графоманствующих тиранов» ХХ века от Мао до Ниязова, Саддама и Каддафи. В новейшей книге «Диктаторы пишут» (Культурная революция, 2014) канонический ряд предсказуемо дополнен Радованом Караджичем. Можно, конечно, порассуждать об источниках и природе такой власти. Велик соблазн расширить метафору, и сам автор в интервью киевскому журналу ШО его не избежал: «Неизбежно приходит мысль, что власть в этих широтах может быть только авторитарной и никакой иной. И не только в этих…» Развивать эту нехитрую трактовку можно долго, но что-то мешает признать ее единственно верной.
Коштырбастан — это, конечно, не Туркменистан, несмотря на узнаваемые детали и отсылку к известной истории, когда группа московских поэтов предложила свои переводческие услуги Туркменбаши. Это некое обобщенное среднеазиатское государство, скинувшее груз советской цивилизации и с облегчением вернувшееся к вышиванию своего тысячелетнего орнамента. Картина дополняется тем, что Народный Вожатый пишет по-настоящему хорошие стихи, а его Коштырбастан — это осуществившаяся утопия, когда поэзия приходит к власти и оказывает осязаемое влияние на жизнь подданных. Поэмы Гулимова превращаются в указы и распоряжения, стихи о звездах становятся основой государственной программы астрофизических исследований и т. д. Сам Евгений Чижов подчеркивает, что «главным прототипом президента Гулимова был вовсе не Сапармурат Ниязов, а Артюр Рембо» с его знаменитой теорией «поэта как ясновидца, чьи стихи напрямую воздействуют на реальность, поэта, достигшего сверхчеловеческого статуса пророка».
Мало кто из пишущих о романе обходится без упоминания одного важного эпизода. Московский друг Олега, талантливый поэт Владик Коньшин, смотрит по ТВ репортаж из Чечни и говорит, что если бы его стихи чего-нибудь стоили, он мог бы прекратить эту бойню. Если бы поэзия хоть что-то значила в этом мире, ничего подобного в нем не могло бы происходить. В свете этого красивого тезиса и путешествие Олега, полное сказочных подробностей и странностей (которые трудно объяснить сугубо восточной спецификой), становится погружением в мир победившей поэзии. «В Коштырбастане я нахожусь в самой гуще поэзии», — говорит он. Только вот мир этот оказывается далеко не таким справедливым и сияющим, как можно предположить, и напоминает скорее своеобразное отражение, преломление мира реального. В сущности, Олег попадает в некое поэтическое зазеркалье, где то и дело сталкивается с причудливыми подобиями того, другого мира. Вот он стоит в спальне состоятельной коштырской женщины (фонтанчик, статуэтки, кровать с балдахином) — и это едва ли не точная копия комнаты матери Тимура, места, где он, возможно, впервые почувствовал себя поэтом и ощутил дуновение чуда. «Кисейные занавески шевелились, хотя в комнате не чувствовалось никакого движения воздуха».
Так же, как и там, он оказывается косвенно виноват в гибели человека, чужого и никчемного, наверное, но все-таки тоже человека. Его любовная история развивается, казалось бы, совершенно иначе. Зара — полная противоположность его московской подруге, жившей согласно принципу «контакт — это конфликт». Воплощенная мечта русского мужчины о покорной восточной женщине, она осуществляет его грёзы и угадывает невысказанные желания, а в какой-то момент искренне обещает быть, как та, другая, только лучше. Но и ее он теряет — по-другому и тоже навсегда. Весь этот ни на что не похожий мир — да не является ли он всего лишь переводом? Переводом мира привычного и обжитого на диковинный коштырский язык? На язык самой поэзии?
И здесь же, в этом жестоком, непонятном, прекрасном мире, Олег приобретает главное — судьбу. Ведь что может быть желаннее для истинного, тем более русского поэта, чем погибнуть в борьбе (неравной, заочной, воображаемой, любой) с властью? Так и мирный московский поэт, не великого дара и никакой не боец, внезапно оказывается в почетном соседстве с Андре Шенье, Гумилевым и Мандельштамом. И так же, парадоксально и незаслуженно, плохонькие сочинители, бывшие по совместительству многолетними руководителями ближневосточных государств, рискуют оказаться в компании больших поэтов. Только благодаря мученической смерти.
Потому что, страшно сказать, дело не в качестве стихов, которое становится все более условной и уязвимой категорией. Я не знаю, насколько хороши сами по себе стихи Рахматкула Гулимова. Никакие стихи больше невозможны вне образа их автора. Неслучайно Олег, которому предъявили (будто бы) подлинного автора стихов Народного Вожатого, вдруг видит эти вирши совсем другими глазами. И в этом смысле так ли важно, является ли Гулимов прямым автором своих сочинений? В любом случае именно он наполнил и осветил (и освятил) их своей необыкновенной судьбой. И в любом случае эти стихи ему не принадлежат. Если он, как нас уверяют, настоящий поэт, поэт-пророк, он не столько пишет стихи, сколько записывает их с неведомого голоса. А он именно такой, настоящий — «прирожденный поэт жизни», «поэт, чье вдохновение не вмещается в стихи и ищет выхода в жизнь», человек, одержимый жаждой преображения реальности, приведения ее в соответствие с неким идеалом. Любящий, «чтобы всё было красиво», как говорит Олегу его собеседник-коштырец, вот так запросто объясняя звонкую цитату про то, что «каждый человек поэт, и поэзия отблагодарит его за это». Но тогда и серьезный политик не может не быть поэтом, ведь и он озвучивает некие глубинные народные желания и стремления. И точно так же он нуждается в комментаторе и переводчике. «Люди понимают лишь толкование», и если Олег переводит для них стихи Гулимова, то Тимур — его идеи и действия. Так, интерпретация становится едва ли не важнее, чем событие, а на место того, что было фактом, приходит то, как и с какой целью его используют.
Евгений Евтушенко в своем недавнем эссе-некрологе памяти Шеварднадзе, среди прочего, рассказывает следующий эпизод. Министр в то время иностранных дел заезжает в родную деревню, хочет отхлебнуть из родника своего детства, но суровый начальник охраны категорически пресекает попытку: нельзя, вдруг отравлено. «Его глаза увлажнились… «Женя, — сказал он мне, — как хорошо, что вы не политик». Никак не комментируя эту лживо-трогательную сцену, согласимся с центральным персонажем: хорошо, что его собеседник не был и уже не будет политиком. Хотя еще недавно всё было возможно: и драматурги становились президентами, и поэты — мэрами, с не очевидными последствиями для своих городов и стран.
Эпоха, догорающая на наших глазах, была временем, когда поэты (или расширим: пишущие люди с поэтическими воззрениями) оказались нужны политикам и политике. Мало кто из них избежал участия в разного рода выборных кампаниях, облекая в гладкую, удобоваримую форму невнятный подстрочник мыслей того или иного спортсмена или бизнесмена. Люди, любящие, «чтобы было красиво», шли в депутаты и помощники депутатов, сочиняли опусы на злободневные темы, писали и подписывали гневные открытые письма. Сложился целый слой «поэтов от политики», вездесущих политтехнологов, делающих с реальностью всё что заблагорассудится. Как-то незаметно мы поверили в то, что политику и впрямь вот такие поэты и делают — а значит, и к политике мы вправе предъявлять требования этико-эстетического характера. Если ты настоящий поэт, как ты можешь допустить вот это безобразие на экране? Почему не прекратишь бойню? Почему позволяешь, чтобы нам было больно? Это мы тебя создали и истолковали — почему же ты поступаешь вопреки нашей стройной интерпретации?
И тогда роман о поэзии и власти, о власти поэзии и поэзии Востока оборачивается еще одной интересной стороной. Его можно прочитать еще и как притчу про то, каким «Коштырбастаном» грозит стать для поэта реальная политика, когда от слов и игр переходят наконец к интересам и делам. Ты приезжаешь в экзотическую страну, где немного непривычно, но чем дальше, тем приятнее, где ты нужен и обласкан; у тебя всё под контролем, ты трезв и ироничен, видишь нелепости и несообразности, вовремя отворачиваешься — и не замечаешь, когда, в какой момент попадаешь под каток. Пытаясь понять и тех, и этих, Олег становится жертвой манипуляций с обеих сторон. Он кажется себе самостоятельной фигурой и думает, что действует по своей воле. Но как вовремя некие невидимые силы подбрасывают ему ту или иную информацию; как верно они нащупывают его чувствительные места и задевают поэтические струны, как умело расшатывают его защитные механизмы.
Алишер, непримиримый враг Гулимова, мог сколько угодно рассказывать ему о зверствах режима — перелом в нем происходит только после того, как он своими глазами видит кишлак, сожженный под непосредственным руководством Народного Вожатого. И после рассказа русской девочки, которая видела ту расправу. Как это психологически тонко — что девочка мало того, что «своя», так еще и слабоумная, то есть явно не могла такого придумать. И как точно сыграл его друг Тимур на неистребимой потребности русского поэта в разговоре с властью лицом к лицу. Разве мог он, шахматист, не просчитать, что Олег скажет Алишеру, куда именно направляется, а тот обязательно поедет следом, в ту злополучную чайхану? И разве его не устраивает результат — покушение на убийство, раскрытый заговор, аресты, успех? Другое дело, что этот успех Тимура, конечно, промежуточный — ведь и он поэт, и он тоже обречен.
Мораль? Не надо поэтам идти в политику? И всё?! Нет, конечно, далеко не всё. И роман Чижова не только об этом, и читать его можно по-разному. Это волнующая человеческая история, умно выстроенная и написанная прекрасным языком. Но остро интересна она, по-моему, тем что намечает некие важные ориентиры для дилетантов, которым пришлось или захотелось совершить путешествие по пустыне. Например…
Будь осторожен, если тебе показывают слишком уж бьющую по эмоциям картинку.
Будь очень осторожен, если у тебя начинает громко болеть совесть: возможно, это алкоголь.
Будь начеку, если тебе кажется, что ты понимаешь обоих и сумеешь их помирить: скорее всего, они оба тебя обманывают.
Поэзия еще никого не спасала, а страна под властью поэта может оказаться довольно жутким местом.
Политику, тем более с неприятной приставкой «гео-», делают не поэты, не читатели и не любители поэзии, а совсем другие люди. Те, кто понял — есть вещи хуже войны, страшнее смерти и бесконечно важнее чистой совести и твоей маленькой личной свободы.
«Никто никогда ничего не знает наверняка».
Не болтай.
И не ходи в политику: там жарко и могут убить.
Валентина Живаева
Источник: http://svpressa.ru/culture/article/94826/ |
